Генерал Сорви–Голова. «Попаданец» против Британско - Страница 43

Оставив свою свиту на улице, Крик и Винницкий спустились по двадцати истертым ступенькам в длинное помещение кабака. Налетчик дружески похлопал по плечу статую фламандского короля, стоявшую сбоку от входа.

— Бе–е–еня! — радостно поприветствовала Крика буфетчица. — Надеюсь, ты к нам без налета?

— Мадам, ну шо вы говорите! Грабить «Гамбринус» будет все равно, как сиротский приют — жалко и дети плачут!

— Вы по пиву или по мамзель, Беня?

— Никаких Мопассанов, мадам! Я до Сашки, причем исключительно по серьезной заботе!

Отыграв «Славное море, священный Байкал», Саша спустился со своего помоста.

— Саша, я всегда рад за твое искусство, но сегодня я исключительно по прозе жизни. Взгляни и скажи, есть ли здесь моряков с кораблей на этой бумаги?

Певзнер взял список, быстро пробежал его глазами и, повернувшись в зал, стал высматривать кого–то между столиками.

— О, Беня, вон поглядите туда — добрейшей души человек, Ховрин Артемий Кузьмич! Сильно меня уважает за «Боже, царя храни!» сыгранный под мотив фрейлехс. Пароход «Одиссей», и никак иначе. Артемий Кузьмич! Можно до вас со срочным делом?!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

10 сентября 1899 года. Одесса.

Когда Ховрин, вежливо поддерживаемый Певзнером за локоток, слегка покачиваясь от выпитого в процессе беседы алкоголя, вошел в невзрачную мазанку, одну из тех, что роились вокруг гавани, словно чайки вокруг телеги с рыбой, на берег уже опустился поздний вечер. Встав на пороге комнаты и упершись руками в бока, он обвел жилище мрачным взглядом. Узрев Троцкого, Туташхиа и Корено, молча сидевших за столом, Ховрин повернулся к Певзнеру:

— Это этих варнаков, что ль, надо из городу тишком вывезти?

— Артемий! Ну к чему сразу высокие слова и громкий пафос? — делано возмущаясь, развел руками музыкант. — Милейшие, интелехентные люди, а ты сразу – варнаки!

— Это хто из них тилегент–то, прости Господи? – удивленно буркнул моряк. — Разве что этот, на яврея похожий, да и то не уверен. Кольку Корено я уж давненько знаю, да и кто его в Одессе не знает, ни разу он ни тилегент. Биндюжник добрый, матрос недурственный — что есть, то есть, а за все остальное я так скажу, матрос – он и в Африке матрос. И за все остальное я так скажу — хто мне тилигента среди нашего брата покажет, тому сразу целковый даю! Тут уж так — либо матрос, либо тилигент. Мыкался тут один года два тому назад, Сашка Гриневский, так сколь матросом не прикидывался — один бес тилигентом остался. Так шо Корено – матрос и с ним все ясно, а вот грузин на меня волком из угла зыркает, того и гляди глотку порвет. Он ежели какие гимназии с институтами и кончал, то только те, где бошки резать учат. Ладно, слово мною дадено, возьму их на борт, тока ежли они чего вздорного учинят, али супротив команды да капитана бучу поднимут, я тя, Сашка, сразу предупреждаю, в море таких смутьянов лично повыкидываю.

— Ну, что страдальцы, — после того, как за Певзнером закрылась дверь, боцман повернулся к товарищам по несчастью, — переодевайтесь в робу, вещички свои берите, да на пароход пойдем.

Наблюдая за недоумением друзей, вызванным его последней фразой, Ховрин озадачено потеребил серьгу в ухе:

— Я так понимаю, что у вас, босота, окромя того, что на себя вздето и нет нечего? Да как же вы в море–то собрались? С этими двумя понятно, море только с берегу и видели, а ты, Николай, вроде, как не первый день на свете живешь?

— Шо я имею сказать за робу, дядя Артемий… — начал было Корено, но замолчал, прерванный гневным взмахом Ховрина:

— Я тебе, селедка тухлая, не дядя, а господин боцман – Ховрин Артемий Кузьмич! Ежели не по службе разговор, то можешь и проще – Арсений Кузьмич, ко мне даже капитан так обращается. Сам запомни и дружков своих научи! И неча на меня волком смотреть, — прикрикнул Ховрин, обращаясь к Туташхиа, — не нравится, что я молвлю? Так возьми пистоль да и стрели меня! А тока на пароходе моё слово главное, и коль не по нраву што, так иди себе сам, с Богом и ветерком попутным! Ежели б не мой должок перед Сашкой, стал бы я когда с кандальниками дело иметь!

Не говоря ни слова, Туташхиа резко встал, коротко и зло мотнул головой и собрался к выходу, но Троцкий, уцепившись за рукав его пиджака, остановил абрека, стал что–то быстро и убедительно шептать. Через несколько минут Туташхиа, все еще оставаясь крайне недовольным, бросил: «Будь, по–твоему», и вновь сел за стол.

Видя, что дело принимает нежелательный оборот и, пытаясь хоть как–то успокоить боцмана, Николай приподнялся со своего места:

— Запомнил, Артемий Кузьмич, как есть запомнил! – примиряющее поднял ладони Корено. — Только в том, что пустые мы, нашей вины нет. День только прошел, как мы с–под стражи утекли, а до дому соваться не с руки. Да и не знали мы, как с Одессы уходить будем. То Беня Крик с Мишей Винницким за нас решали. А робой, да с чем другим к утру порешаем: шекелей вдосталь, так шо — щас мальков кликну, они нам мигом всё, шо нужно, спроворят…

— Коль так, то до утра не надо, — чуть успокоившись, фыркнул боцман. – Один чёрт в поход только через неделю пойдем, так шо вы еще пяток деньков тут пересидите тишком, а за день до отхода я вас на «Одиссея» и сведу. Барахлишком каким–никаким, опять же, разживетесь. Только, ежли вас тут словят, я вас знать не знаю и ведать про вас не ведаю.

Последующие несколько дней прошли для друзей в томительном ожидании. Троцкий то изводил приятелей предположениями о том, насколько надежен может быть боцман, то неестественно веселился, то чаще, чем нужно, выглядывал в окно, не выходя, впрочем, на улицу. Корено, не обращая внимания на нервное возбуждение товарища, днями напролет либо плел сеть, либо болтал о чем–то с регулярно прибегавшими сорванцами. Вездесущие портовые мальчишки, получив от Туташхиа деньги, обеспечили компанию всем необходимым, от исподнего до матросских рундуков, и теперь Коля считал, что заботиться больше и не о чем. Миша и Беня не выдадут, а полицмейстер не съест. Туташхиа же практически все время молчал, думая о чем–то своем. Лев, не сумев добиться от приятеля ответа на свои вопросы, даже предполагал, что абрек хочет выпроводить его из города, после чего уйти из Одессы самостоятельно. Прав он был или нет, так и осталось неизвестным, но, скорее всего, Троцкий был не прав, так как Колины советы и рекомендации об укладе судовой жизни Дато слушал внимательно.