Генерал Сорви–Голова. «Попаданец» против Британско - Страница 42

Во дворе арестантов ждала прибывшая из Одесского тюремного замка закрытая карета под конвоем команды из двух нижних чинов и одного унтер–офицера. Унтер, серьезный, немолодой и многоопытный мужик, внимательно изучив сопроводительные документы, запер подконвойных в карете и уселся на козлы рядом с кучером. Его подчиненные, вряд ли состоявшие на службе более одного–двух месяцев, придерживая однозарядные винтовки Бердана, с трудом взгромоздились на лошадей, и процессия тронулась в путь.

Карета неспешно проследовала по Новорыбной улице. Маршрут следования Троцкому пересказывал Коля Корено, который даже выглядывал в окно, чтобы знать, где они в данный момент находятся.

— Вокзал проехали. Ришильевская справа осталась. Мимо Щепки тянемся. За город выехали. – Николай, уподобясь экскурсоводу, говорил чуть растягивая слова. — Сейчас справа Чумная гора будет, а слева — Сахалинчик…

Уловив вопросительный взгляд Троцкого, Корено рассказал ему, что Сахалинчик — трущобное поселение распоследней бедноты, которых зовут отчего–то «кадетами», а Чумная горка (ударение Коля ставил на первом слоге) - стародавняя насыпь на месте чумного могильника – последнего пристанища нескольких тысяч жертв морового поветрия начала века.

— Тут кругом кладбища… — флегматично буркнул Коля, низко нагибаясь, чтобы взглянуть в окно. — Дальше будет сначала православное, потом — еврейское.

— Чего это мы совсем шагом поехали? — поинтересовался Троцкий.

— Да им по инструкции перед кладбищами осторожничать положено…

Вдруг позади кареты кто–то вскрикнул, словно от внезапной и сильной боли. Мгновением позже испуганно заржала лошадь, и послышался шум падения на землю массивного тела. Лев услышал, как урядник ошалело проорал: «Гони!» и сразу же за его воплем что–то гулко ударилось о крышу кареты, как будто кто–то прыгнул на нее с разбега. Чей–то гортанный голос, смутно напоминающий голос Туташхиа, приказал остановиться. Ответ урядника заглушил храп лошадей и скрип колес остановившейся кареты — и наступила тишина.

А потом широко распахнулась дверца кареты, и в проеме Троцкий увидел улыбающееся бородатое лицо своего кавказского друга.

— Хорошо спрятался, брат, — невозмутимо произнес Туташхиа. – Насилу нашел. Жизнь короткая, дел много, зачем тебе тюрьма? Давай лучше я тебя на дочке Сандро женю. Тоже тюрьма, но кормят лучше.

Выйдя из кареты, Лев, словно не веря в неожиданное избавление, плюхнулся в дорожную пыль и молча наблюдал, как урядник и кучер затаскивают в кареты тела конвойных, а после и сами в неё садятся. Заперев замок на двери, Туташхиа сильно размахнувшись, забросил ключ в бурьян и подошел к Троцкому.

— Не переживай, друг, я никого не убил, — абрек рывком поставил Льва на ноги и продолжил: — Одного солдата я камнем с коня сбил, на второго прыгнул — вместе с лошадью свалил, уряднику с кучером я и вовсе только револьвером пригрозил. Все живые, никто не умер.

— Вот и славно, что без трупов обошлось, — с явным облегчением вздохнул молодой человек. – Все ж не аб…бандиты какие, люди государевы. – Немного помолчав, он кивнул в сторону настороженно поглядывающего на них Корено. – Дато – это Коля, Коля – это Дато. А теперь, когда все знакомы, может, уже уберемся отсюда куда подальше?

Миша Винницкий, Бенцион Крик и несколько их помощников до перекрестка Преображенской и Дерибасовской добрались уже поздним вечером.

Нужный им дом по адресу: Преображенская тридцать два, даже если искать специально, найти непросто. Во–первых, Преображенская улица — единственная во всей Одессе, где нумерация домов ведется в обратном порядке. Во–вторых, трактир «Гамбринус» расположен в полуподвальном помещении и не имеет вывески.

Однако зал трактира никогда не пустовал. Люди шли сюда тропами, протоптанные уже целыми поколениями моряков, портовых служащих и иного люда, чей заработок — труден, отдых — скуден, а кулак — тяжел. В зале, заставленном вместо столов большими бочками, а вместо стульев — малыми анкерками, где пол всегда усыпан свежими опилками, а каменные стены всегда блестят от влаги, собирались люди всех национальностей — от филиппинцев и китайцев до голландцев и шведов. Временами в толчее могучих спин, затянутых в матросские фуфайки, закипала скоротечная ссора, временами кто–то с криком «Плаваем далеко, гуляем глубоко!» бросал на столы перед собой пачки денег и сыпал пригоршни монет, бывало, сверкал в тусклом свете газовых рожков кривой малайский кинжал.

Но сердцем всего «Гамбринуса» являлась не буфетная стойка, ни огромная пивная бочка возле нее, и не компания морских волков, стучащих кружками по столам, а неудобный круглый табурет напротив места тапера, где сидел из вечера в вечер кабацкий музыкант Александр Яковлевич Певзнер.

Среди людей тридцати национальностей, всегда ухитрявшихся иметь веский повод не любить друг друга, признавался лишь один язык, понятный всем — музыка. И что бы ни начинали петь гости «Гамбринуса» — английский гимн, веселую еврейскую песенку или заунывный йодль, Саша Певзнер тотчас же безошибочно ловил мелодию и начинал подыгрывать на скрипке; следом подключался и его пианист Миша Хомицер. Сашке было около тридцати лет, он не имел жены и жил с мамой на Садиковской. Внешне нескладный: курнос, лысоват, с приподнятым подбородком, пухлыми щечками и маленькими усиками он производил впечатление недалекого простачка. Притом, что все знали: доверять ему можно безоговорочно, потому что Сашку не сломить ни облавой, ни ведром пива. И его не просто знали и любили — он стал одним из топонимов Одессы, подобных Дюку или Фонтану. Бывалые моряки, зазывая друзей в кабак, говорили не «пойдем в «Гамбринус», а «заглянем к Сашку–музыканту!»