Генерал Сорви–Голова. «Попаданец» против Британско - Страница 81

— Хлоси? Это что еще за чудо–юдо такое?

Старый священник молча взял из костра горящую и ветку и подсветил угол с каменной клеткой, за прутьями которой развалился громадный черный гепард.

— Ну и здоровая же тварюга, — явственно сглотнул слюну Алексей, на мгновение похолодев от страха. — А почему ты мне помог? – не сводя глаз с огромной кошки, пробормотал он. — Я ведь тоже ваших воинов убивал.

— Твоя их на война убивала, а эта бесчестье нет, — блеснул глазами старик. — А когда другая банталим моя внучка убивать хотела, твоя её спасала. Теперя должник я твоя.

— Зачем я тебе нужен? – недоверчиво спросил Алексей. — Возишься тут со мной, лечишь…

— Низачема не нужна мне твоя, — без эмоций шевельнул плечом священник. — Сама ходить сможешь, пойдешь куда хочешь. Я твоя на ноги подниму, долг крови избавлюсь, а нада… Зачема банталима кунгоси нада?

Залечивая рану, Алексей провел в пещере Итолунгу еще почти две недели. Коротая скучные вечера и не более веселые дни, Пелевин слушал бесконечные, как саванна, рассказы старика о племенах и их обычаях, рассказывая в ответ историю Урала. В один из вечеров зашел разговор и о войнах матабеле.

— Твоя думала, что Матонга матабеле собирала белая банталима убивать? – уставившись в огонь костра, спросил Итолунгу и, не дожидаясь ответа Алексея, продолжил. — Не умно твоя так думала. Матонга Лулусквабале *(полумифический заброшенный город) искала. В Лулусквабале Матонга камень Луна искать хотела… Не нужна ему банталима, совсем не нужна…

— Вот была ему охота каменюгу искать? Мало что ли на свете булыжников… — лениво бросил Пелевин, обстругивая толстенную ветку до размеров зубочистки.

— Это не простая камень, — внушительно проворчал старик, поднимая вверх палец, — эта камень мертвых из царства теней возвращает, тот, кто мертвый снова живой делать может!

— Брешешь, старик! – внезапно напрягся Алексей, перед глазами которого всплыло лицо Вареньки, а следом крест на её могиле. — Брешешь ведь…

— Моя никогда не врать, — гордо расправил плечи Итолунгу. — Моя только правда говори. Моя старый, моя все знает. Я дитя совсем была, но моя помнить, как старый Игнози из могила Куатаниме подняла, жить его заставила!

— Расскажи мне про этот камень, Итолунгу, — умоляюще протянул Пелевин, в глазах которого полыхнуло пламя надежды. Поверь, мне очень надо!

— Вижу. Нада, – кивнул головой старый жрец. — Расскажу твоя о камень. Только твоя его не найти. Тама совсем–совсем близка большие карали банталима стоят. Ким–Бер–Ли называется. А твоя к белая банталима нельзя. Убьют они твоя. Твоя туда только с большая война прийти сможет, а где такая война твоя взять?

— Знаешь, Итолунгу, с тех пор как Господь создал человека, люди убивают друг друга, — задумчиво протянул Пелевин. — Так что, были бы люди, а война сама собой найдется…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1 октября 1889 года. Борт парохода «Одиссей»

— Доброго утречка, Николай Дмитриевич! – Арсенин, войдя в кают–компанию, приветливо улыбнулся третьему штурману Полухину, горестно склонившемуся над чашкой чая. — Что ж вы в одиночестве, без всей честной кампании чаем наливаетесь?

– И вам здравствовать, Всеслав Романович, – качнул тяжёлой головой Полухин. – Да, вот, решил душеньку безгрешную побаловать…

– Сдаётся мне, – потянул носом Арсенин, – не безгрешностью тут пахнет, а spiritus vini несёт изрядно, — капитан, мгновенно растеряв всё благодушие, нахмурил брови. — Это с какой же радости вы, любезный, такими ароматами благоухаете?

– Вы, Всеслав Романович, про меня зря худого не думайте, — уныло пробормотал штурман. — Видит Бог, если и есть тут моя вина, то небольшая.

Видя, что Арсенин нетерпеливо вздернул бровь в немом вопросе, он продолжил:

— Я после всех этих нервотрёпок заснуть никак не мог. И спать охота до жути, и сна ни в одном глазу, вот и зашел к Петру Семеновичу в лазарет. Он меня выслушал, головой покивал и шасть за ширму. Пару минут он там какими–то склянками звенел, колдовал, не иначе, после выносит мне стакан гранёный. В стакане розовенькая жидкость по самый край плещется, мятой да еще чем–то вкусненьким отдаёт. Карпухин мне стакан в руку сунул, пейте, говорит, батенька, и не по чуть, а до дна. Я–то думал он мне лекарство какое дает, да весь этот сиропчик в два глотка и жахнул… Только тогда и понял, что это за лекарство, – спирт! Хотел побраниться, а не тут–то было. Сначала у меня дыханье сперло, а как продышался, повело меня… Сижу на кушетке, икаю только да глазами бестолково хлопаю. Я ведь никогда больше двух–трех бокалов вина и не пью. Доктор вестового кликнул, наказал до каюты довести и спать уложить. Спал и вправду, как усопший, только теперь на свет белый глядеть мочи нет…

— И впрямь – невелика вина, — усмехнулся Арсенин. — Только позвольте всё же поинтересоваться, какие это душевные терзания бравого штурмана в сопливую институтку превратить способны?

— Ну как же, Всеслав Романович? — в свою очередь удивился Полухин. — Сначала пираты эти, потом шторм…

— Это ты, про какой шторм тут вещуешь, Коленька? – донесся с порога кают–компании удивленный возглас Силантьева. — Про ту болтанку третьего дня? Так то ж не шторм — одно название. Там и пяти баллов–то не было, нашел, с чего переживать…

— Из–за шторма, хоть он восьми баллов будь, и я переживать бы не стал, — возмутился штурман. — Только когда я с вахты сменился и по трапу спускался, шкерт рассупонился и чуть голову мне не снес! А следом — рында — фью–ить – сорвалась и в паре вершков от моего носа пролетела. А весу в той дуре бронзовой не менее пяти фунтов будет… Что вы мне не говорите, а примета это паршивая – быть беде. И если не сами потонем, то на войну приплывём.